9 Под немцами Воспоминания свидетельства документы

Глава II. Киев

от него, полученное уже недели две тому назад, которое и мы все, друзья Толика, читали и помнили, что Беня советовал брату оставаться в Киеве и ждать его. Он не допускал мысли, что столицу Украины могут сдать немцам, и все ждал крутого поворота событий, как видно, под влиянием пропаганды и обманчивых сводок советского информбюро.

Но почему, почему они не предупредили нас? Почему не эвакуировали всех евреев? Ведь не могли же они не знать, как поступают с ними немцы?.. Да что им жизни человеческие!.. Сами евреи спасали не только свои «шкуры», но и пианино, и мебель. Свои семьи и пожитки вагонами вывозили, а бедных стариков и детей оставили в заминированном ими же городе. А в лагерях и тюрьмах сколько лучших людей загубили... За что? И еще надеются, что за них народ воевать будет!.. И моих родителей сгноили... А они-то в Союз так стремились, как рады были, когда, от немцев спасаясь, Польшу покинули... А получилось — из огня да в полымя. Их коммунисты, а меня — фашисты...

— Толик, никуда ты не пойдешь! Не пустим мы тебя! Понял?.. Не пустим мы тебя! Распаковывай свои манатки и помни, что ты поляк.

Долго мы убеждали Толика таким образом и почти насильно заставили его остаться, обещая не оставить в беде. Весь день мы были вместе, видели, как люди шли на «сборный пункт», для отправки, как мы все думали.

Перед вечером я увидел одного моего одноклассника Алешу Френкеля, сына известного врача, идущего с матерью и младшим братом в направлении «оттуда». Я подбежал к ним, надеясь услышать что-либо утешительное:

— Что, отпускают?! — Алеша молчал, вид у него был подавленный, усталый, в глазах — слезы. Он смотрел не на мое лицо, а в сторону или в землю.

— Ну, говори же, Леша, что случилось?! Он в отчаянии махнул рукой.

— Нас отпустили, Эрик, мы показали документы, что отец окончил университет в Берлине... Мы идем пока домой... Дальше не знаем... — сказала мать тихо.

— А остальные? — с дрожью в голосе, но все еще с надеждой спросил я.

— Не спрашивай... — дальше говорить у нее не было сил. Она не плакала, но по ее как-то необычно широко открытым глазам я почувствовал, что случилось что-то такое, чего словами выразить нельзя.

Алеша подхватил свою пошатнувшуюся мать, держащую за руку младшего сына. Они пошли медленно вдоль по улице. Идущие

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

229

навстречу люди уступали им дорогу, никто не поворачивал голову в их сторону. Люди старались не смотреть, не видеть, не думать... Как это им удавалось, не знаю. Очевидно, каждому по-своему.

Много лет спустя я рассказал Асе про эту ужасную встречу. Она, выслушав, постаралась заглянуть мне в глаза, хоть голова моя была опущена, и спросила: «А если бы это была я? Ты тоже постарался бы не видеть и не думать?» Увидев, что я затрудняюсь с ответом, Ася схватила мою голову в свои нежные, маленькие, почти детские руки, которые я так преданно обцеловывал когда-то, и поцеловала меня в губы. Это был поцелуй прощения. Спасибо, девочка моя, любимая, незабываемая... Я закрыл лицо ее руками, целовал ее мокрые от моих слез руки. Ася положила свою голову на мою, покрывши [ее] своими пышными, упавшими на мою голову волосами. Ее дыхание обжигало меня. Я мысленно молился, благодарил Бога за еще одну очередную милость ко мне, грешному. Ася засмеялась, когда я рассказал ей об этом, отвечая на ее вопрос: «О чем ты думаешь?»

— Ты все еще веришь в Бога и делаешь лицо Цариеля... Глупенький, а спутники? Ракеты? Они тебе ни о чем не говорят?

— Нет, почему же? Напротив — они говорят мне о величии и доброте Бога к нам, Его грешным подобиям.

Она немного помолчала, вздохнула и сказала:

— Понимаю, Эрка, ведь ты так много пережил... И то, что ты остался жив и любишь меня, и мы с тобой — этим всем ты обязан твоей детской вере, над которой я когда-то — ты помнишь? — так смеялась. А все же как нам хорошо с тобой!.. Почему, Эрка? Ну за что я тебя люблю? Я и раньше этого не понимала, а теперь и подавно... Так обещай же мне, что мы с тобой встретимся еще, еще побудем вместе, хотя твоих обещаний ты не выполняешь... Помнишь, что ты обещал мне, что женишься на мне, когда станешь взрослым? А теперь ты женат на другой, и у тебя двое детей. И я ведь тоже замужем, и у меня уже большая дочь...

С Асей я больше не встречался. Эта встреча была единственной после войны — первой и последней. Когда я через пятнадцать лет снова приехал в Киев из Казахстана с сыном Костей и зашел к ней, на мой звонок мне отворила дверь Ася... Но она была пятнадцатилетней девочкой, точно такой, какой я помнил ее в те далекие школьные годы, когда вспыхнула ярким пламенем наша чистая детская любовь, которая прожила в наших сердцах в течение нашей жизни. Ася рассказала мне после того, как я, опомнившись, спросил ее о матери, что мама ее умерла уже пятнадцать лет назад, родивши ее. Ася никогда не узнала

230

Глава II. Киев

ее лично, а только по рассказам бабушки и дедушки, отца ее, старшей сестры и по фотографиям, среди которых были и такие, по которым она узнала и меня. Обо всем этом рассказывала ей ее бабушка, которой тоже уже нет.

Глядя на Асю, тронутый до глубины души и рассказом ее и сходством ее с матерью, я не мог не поблагодарить Бога за то, что Он дал мне силы душевные тогда, когда были мы с моей Асей вместе, и, невзирая на ее согласие и даже готовность на полную близость со мной, не допустил ее. Иначе сейчас я ничуть не сомневался бы, что передо мной сидит дочь, что добавило бы мне и не только мне, безусловно, много боли душевной и раскаяния... А может быть, и с примесью радости... «Может быть, может быть», — подумал я тогда, но сегодня уж я говорю вполне уверенно. Слава Богу, что все было так, как было по воле Его. Да свершится Воля Бога и в настоящем, и в будущем! Да будут в душе моей желания и силы выполнять Ее...

Вечером все киевляне знали уже, что произошло в так называемом Бабьем Яру58.

Эта для всех неожиданная кровавая драма и по сей день, по прошествии более полувека, своей бессмысленной жестокостью и бездушностью потрясает весь цивилизованный мир. Невзирая на то, что она многократно описана людьми разных взглядов, способностей, вероисповеданий, [эта драма] еще в недостаточной мере осознана, осмыслена, воспринята разумом человеческим. Тем более становится она в сознании человека необъяснимой, когда думаешь о том, что возможным подобное безумие смогло стать после двух тысяч лет после Христа и как будто принятых данных им заветов: «Не убий», «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И страшнее всего было то, что люди, свершавшие это злодеяние, считали себя христианами. Большинство из них молилось ежедневно: «Остави нам долги наши...» Идеологи этих убийств старались даже оправдать их с помощью Библии, как это имело место во времена разгула так называемой инквизиции. Так было во время всех войн, так и по сей день...

Об этом всем уже так много сказано и написано, существует так много различных, часто противоположных, мнений. Я не льщу себя надеждой, что смогу сказать что-нибудь новое или оригинальное на эту тему. Поэтому благоразумно ухожу от нее.

Наступил октябрь 1941 года. Жизнь продолжалась для всех живущих. У каждого человека есть свои индивидуальные, личные, семейные, производственные проблемы, которые каждый решает по-своему, с различной целенаправленностью и с различным успехом.

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

231

Всегда бывают проблемы и общего характера в границах и объемах данного коллектива — дома, города, страны, человечества. Эти проблемы разрешаются уже не каждым отдельно взятым индивидуумом, а соответствующими избранными, или назначенными, или выбранными, или захватившими эти должности лицами. Эти решения создают определенную атмосферу, в которой под ее прямым и косвенным влиянием живут личности.

В оккупированном Киеве атмосфера жизни резко изменилась: чего-то привычного не стало, появилось что-то новое, незнакомое, необычное, желанное и нежеланное. Не стало советской власти, ее органов, символики, прессы, радиопередач. Перестали существовать наркоматы, обкомы, горком, отделы милиции, НКВД. Не функционировали театры, стадионы, кино, университет, институты, школы, клубы и т. д. Многочисленные памятники Ленину, Сталину и их соратникам были низвергнуты. Не стало и Крещатика, и многих прилегающих к нему улиц, превратившихся в гигантские груды развалин. Это был мемориал ушедшего режима и власти, создавшей его. Последнее проявление ее разрушительной сути, основанной на ненависти к врагам и презрении к подвластному ей народу, ее «гениального» руководства и с демагогическим цинизмом называемого им «любовью и заботой». Закрыты были хотя и не обильные, но все же существовавшие источники всего необходимого. [Не стало] так называемых потребсоюзов, рабснабов, райпо и их магазинов, а следовательно, и очередей перед ними. Не стало и евреев, торговавших в них.

Но для оставшихся в живых граждан жизнь продолжалась. Остались основные ее проявления — людские потребности, желания, поиски, страхи, ужасы, радости, стремления и надежды на лучшее. Все это затеняло собой вышедшее на первый план — борьба за существование. Людям свойственно привыкать, адаптироваться, смиряться, наконец, с самыми большими трудностями, несчастьями и ударами. Кто-[то] говорил: «Что ж, Божья воля...» Другие вздыхали: «Что ж, судьба, никуда от нее не денешься...» Третьи с умным видом твердили: «Все, что ни делается, все к лучшему». А украинцы советовали: «Молчи, глуха, меньше греха». И как бы ни успокаивал кто себя, что не так страшен черт, как его малюют, приходилось наконец принять мудрость: «С волками жить — по-волчьи выть». И оставалось лишь руками развести после такого довода — эх, была не была! — и вспомнить потом: «Кто же есть на свете без греха?» На все случаи в жизни есть народный фольклор, мудрость неизвестно кем сочиненная, но отвечающая на все жизненные вопросы.

232

Глава II. Киев

У многих, конечно, изменился их образ жизни и деятельности. У кого сузился, у кого расширился круг знакомых, появились новые проблемы, требующие разрешения. Папа, работая в городской управе, столкнулся впервые в жизни со служебными административными обязанностями. Он чувствовал себя не в своих санях, тем более что все мероприятия усложнялись до степени невыполнимости отсутствием денежных средств, определенных законов и препятствиями со стороны оккупантов и привезенных ими украинских националистов.

Конечно, решение всех вопросов принималось ими. Ежедневно нужно было ходить на консультации с немецкими чиновниками в генералкомиссариат, заменивший собою исчезнувший обком. Приехавшие из Западной Украины политики усложняли проблемы. [Они], будучи в Киеве чужаками, не ориентировались в местных условиях, отношениях между людьми и в их жизненных ценностях. Взаимопонимания с местными людьми у них не было. Трудности возникали даже в языке, так как население Киева в большинстве своем говорило по-русски, а галичане — на диалекте, создавшемся на Западной Украине под влиянием государственного польского языка. Эта конфронтация и непримиримость «западников» ко всему русскому осложняли положение. «Западники» требовали, чтобы люди говорили с ними на «украинском» языке и пытались ущемлять русскоязычных даже в материальном отношении. Предоставление рабочих мест и отказ в выдаче карточек на хлеб были примерами этого.

Украинские полицейские свирепствовали на базарах, единственных местах, где можно было найти продукты питания, возимые крестьянами подгородных деревень. После полнейшего унизительного бесправия в колхозах сельское население даже во время войны и оккупации в занятых немцами областях почувствовало облегчение, получив возможность самостоятельно вести свое собственное хозяйство.

Одним из важных мероприятий, о котором нельзя умолчать, было отношение немецкого командования к православным церквям59. Во времена советской власти большинство церквей города Киева было закрыто, взорвано60 или превращено в склады, кино, архивы, а иногда, в лучшем случае, в музеи61. Благодаря благоприятному отношению немцев и подъему религиозного чувства людей, началось буквальное воскрешение церковных зданий, казавшихся уже умершими навсегда. Прекрасный своей архитектурой и местоположением на склонах Днепра Андреевский собор был открыт и засиял в лучах солнца веры и надежды для тысяч истосковавшихся по церковной жизни русских людей. Никогда не забыть мне первый праздник — Пасху

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

233

1943 года62. Освещенный светом прожекторов, установленных оккупантами, собор олицетворял собой проснувшиеся чувства веры, надежды и любви. Комендантский час был отменен, и многотысячная толпа, желающая участвовать в процессии, не помещалась на территории собора. В Чистый Четверг процессия, несущая фонарики, казалось, проходила через весь город с фонариками в руках.

Открытие Владимирского собора привлекло тысячи людей и воодушевило верующих. Знаменательно то, что большевистская власть, вернувшись в Киев, не дерзнула закрыть собор. До сих пор Владимирский собор, находящийся в центре города, всегда переполнен верующими.

Поездка в Германию

В ноябре 1941 года произошли некоторые изменения в городской управе, и мой отец был назначен редактором выходящей в Киеве газеты «Нове украинське слово»63. Следуя своим убеждениям, он предложил немецким властям выпускать параллельно с украинской раз в неделю газету на русском языке — «Последние новости» — для потребностей многочисленного русскоязычного населения. В декабре месяце в редактируемой отцом газете появилось объявление о том, что производится набор добровольцев для работы в Германии. Каждый желающий мог записаться в число едущих, чем внести свою лепту в дело борьбы против все еще сопротивляющегося кровавого болыневистско-сталинского режима, врага всего прогрессивного человечества. Я сейчас же решил, что это как раз то, что мне нужно для моей шестнадцатилетней жизни.

«Я — первый доброволец в этом великом почине братания и солидарности этих двух народов — немецкого и украинского. Самоотверженным трудом я докажу это на деле. Два года, пока мне исполнится восемнадцать, буду работать, а затем, если война еще не закончится, пойду добровольно в немецкую армию и приму самое активное участие в этом великом сражении против сил зла и "мракобесия"...» Так писал папа в передовой статье этой газеты. Все киевляне должны будут убедиться, что профессор Штеппа не кривит душой.

Помню, мне удалось сагитировать на этот подвиг друга моего Ивана Сакунка. После двух недель подготовки, выдержав всевозможные атаки наших родителей, которые пытались отговорить нас и удержать от этого решения, 22 декабря 1941 года первый поезд64 с пятьюстами таких же юнцов и девиц отправился с песнями с перрона киевского вокзала в Германию.

234

Глава II. Киев

До Перемышля настроение у всех было на высоте, хотя и мороз стоял трескучий. Все были тепло одеты, и запасы продуктов, взятых из дому, еще не истощились. Горячий кофе нам давали во время остановок на станциях два-три раза сестры Красного Креста. В Перемышле [нас] высадили, завезя прямо в большой лагерь — перегрузочный, т. к. дальше железнодорожная колея была другая — европейская. Пересадка была необходима. Не помню, сколько дней мы провели на пересылке. Наш энтузиазм поубавился, скромно говоря. Здесь мы повстречали много людей, едущих туда [же], куда и мы, но не добровольно, а по набору и без энтузиазма, а с желанием убежать по пути.

Как бы то ни было, [вскоре] погрузили нас в пассажирские вагоны и на следующий день мы проснулись на немецкой земле. Мы подъезжали к городу Галле, как объяснила нам молодая общительная и добродушная, но робкая кондукторша, т. к. никогда не улыбалась нам в присутствии своей старшей партнерши, которая была, по-видимому, старше не только по возрасту, но и по положению. Она никогда не смотрела нам в глаза, когда что-либо говорила по долгу службы. [Она] говорила коротко и резко. По-видимому, она никогда не забывала, что мы люди чужой, враждебной, воюющей против них стороны, в которой, может быть, в этот же момент наши братья убивают ее сыновей. О том, что сыновья ее солдаты, нам рассказала Сандра, у которой брат тоже был на фронте. По-видимому, всяких ужасных предположений она не делала.

С тревожным и жадным любопытством мы смотрели в окна мчащего нас поезда. Германия... Так вот она какая — страна, дерзнувшая напасть на нашу и успешно захватывающая ее, сравнительно с ней такую огромную и мощную... Мы, все жители Киева, видели с самого детства военные парады — эти бесконечные колонны танков, артиллерии, кавалерии... А в небе — бесчисленные самолеты... А каждый шестой рубль, идущий на оборону, а песни, которые мы с гордостью распевали... Мы верили в свою непобедимую страну. «На вражьей земле мы врага разобьем...», а теперь Германия воюет против нее и почти против всего мира... США, Англия, Франция, Польша, которые уже побеждены и захвачены. А Финляндия? Ведь целый год почти мы воевали против нее и так и не смогли захватить, неся ужасные потери. Все госпитали были переполнены ранеными, а про убитых и говорить не приходится — сколько «похоронок» получали тогда их семьи. Как это все странно и непонятно. Особенно странным казался тот факт, что финский народ оказался патриотом и героически, единодушно защищал интересы своего «господствующего класса», а не ненавидел

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

235

его, как это должно было происходить соответственно с коммунистической идеологией. Наши головы были напичканы этими идеями «под завязку».

Глядя через призму этих впитанных нами убеждений, на панораму незнакомой нам, чужой и, на данном этапе, враждебной, воюющей против нашего государства страны, мы, советские люди, хоть и в разной степени и под разными углами зрения, но все с широко открытыми глазами созерцали то, о чем раньше и подумать-то страшно было. За окнами [поезда], мчащегося по идеально чистому бетонному полотну с бетонными шпалами, мелькали картины немецких городов. Мы видели их черепичные крыши, более крутые, чем наши, со шпилями, прямо врезающимися в небо, куполов католических церквей. Нас поражала чистота и парадность домов, как на параде красующихся перед нашими глазами. Города соединялись между собой серыми лентами автострад, протянутых ровно, как под линейку, по полям, лугам, лесам. Все здесь, казалось нам, гордо, с чувством собственного достоинства демонстрировало нам свою уверенность, аккуратность, довольство и спокойствие.

— Вот, глядите, вот они, трущобы рабочих поселков! — воскликнул один из нас, указывая на ряды маленьких домиков, стоящих на таких же крохотных земельных участках вдоль полотна железной дороги.

Судя по лицам зрителей, можно было наблюдать различные реакции, вызванные в их сознании этим новым открытием. Были и злорадные улыбки, было и удивление, был и испуг, и разочарование, и растерянность непонимания: «Как же так? Наряду с таким [пейзажем], выражающим общий порядок и достаток, вдруг такая бедность...» Мне вспомнился фильм с Чарли Чаплином «Огни большого города» и тот жалкий, выстроенный подругой героя фильма домик. Мне стало 1рустно от поднимающегося в груди чувства разочарования — значит, есть доля правды во всей лжи советской пропаганды...

— Да нет же, товарищи! Вы не заблуждайтесь! Это ведь огородные участки, выделяемые жителям городов, любителям. А домики — это беседки и сарайчики, где люди держат свой инвентарь и сами иногда отдыхают. Называются они «шредергарден», по имени придумавшего этот вид отдыха д[октор]а Шредера, — [объяснил] кто-то знающий происхождение этого явления, пассажир с интеллигентным лицом. Многие вздохнули с облегчением, но немало было и скептических улыбок и замечаний.

Через пару часов езды наш поезд остановился в городе Магдебурге, где все мы должны были выйти с вещами. Мы были построены,

236

Глава II. Киев

пересчитаны, заведены на вокзал, где, как нам объяснили с помощью переводчика, [мы] будем накормлены и переданы в руки предпринимателей, у которых нам придется жить и работать «во благо и славу, создающиеся великим немецким народом, третьей мировой империей арийской расы».

Из всей этой высокопарной и содержательной речи нас, уже два дня не евших, заинтересовали, конечно, и обрадовали слова о кормежке. Значение этого многие из нас ощутили впервые на собственной шкуре, вернее, собственными желудками. После получасового ожидания через стеклянные двери вокзала был внесен огромный ящик, наполненный кусками хлеба, порезанного на приблизительно одинаковые порции. Внесли также два термоса с горячим кофе. Непривыкшая еще к новому порядку, но уже голодная толпа парней и девчат с шумом и энтузиазмом окружила принесенные вещи: «Мне, битте, пан, мне!»

Так как в толпе было много людей, а все не могли быть первыми, задние напирали на передних, так что сестрам милосердия пришлось обратиться в бегство. Началось «самообслуживание», в результате которого «кто смел, тот и съел», а кто был робким — получил «дырку от бублика». В числе последних оказался и я. Не потому, что «не смел» был: отвратительна была для натуры моей эта борьба за больший кусок. Хотя я не участвовал в этой свалке, а стоял в стороне и с гадливостью наблюдал эту картину, мне было стыдно за моих земляков. Возмущенные сбежавшие сестры милосердия появились на «поле боя», приведя с собой поддержку — двух полицейских. Не получившие стали жаловаться, их жалобы и реакции для них перевел переводчик. В данном случае им оказался я, т. к. владел постольку-поскольку немецким языком с детства. Какая-то женщина всунула мне в руку, незаметно подойдя сзади, завернутый в бумагу бутерброд. Голодным я не остался и был тронут чуть не до слез добротой неизвестной добродетельницы.

Я попал с большой группой приехавших и моим другом Иваном Сакунком на завод Круппа. Приехавший автобус доставил нас на место назначения. Нашим глазам предстал барак, окруженный колючей проволокой с двумя вышками по углам. Всех завели в зону, ознакомили с помещением, в котором оказалась большая комната, посреди которой были построены трехэтажные нары. На нарах лежали тюфяки со стружками — постели для нас.

В соседнем меньшем помещении была контора. Туалеты были в отдельном меньшем здании. Все было новым. Мы оказались первыми жителями этого барака, воздвигнутого, очевидно, для военнопленных. Зачем понадобилось немецкому правительству завозить тысячи граж

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

237

данских рабочих, в то время как миллионы военнопленных умирали с голода, не получая ни работы, ни хлеба насущного, я и сегодня понять не могу. Здравый смысл отказывается понимать эти «гениальные» соображения верховной власти немецкого рейха. Разве только то объяснение, что от великого до смешного — один шаг. Тогда понятно. Вот сейчас, вспоминая эти события, невольно думаешь о том, что все советские люди, особенно колхозные крестьяне, ненавидели сталинские кровавые опыты: насильственную коллективизацию, раскулачивание, чистки, репрессии, «великие стройки», голодоморы и «неусыпную заботу» головорезов-коммунистов о «благе народа». Все пленные — и военные, и гражданские — были воодушевлены (ничуть не преувеличиваю) поражением советской власти, успевшей уже за годы своего правления пролить море крови, слез и горя. Все это было сделано с таким цинизмом, извращением всех человеческих духовных ценностей, так, что почти все были готовы без всякой «политической» подготовки сражаться против истинных поработителей своей родины — коммунистического режима.

Самым большим преступлением расистов против человечества, безусловно, является это их упущение. Эта на тупости основанная гордыня затмила их разум. Она привела к нежеланию делиться с кем-то плодами своей победы, которая казалась им такой близкой, но которая, оказалось, была недостижима. Это было понято ими перед самым концом войны, далеко не в полной мере, конечно, когда наконец была создана Русская Освободительная армия — как Освободительное движение русского народа или, вернее, его подобие. Это было уже слишком поздно и идеологически и практически. Воодушевленная Красная армия была уже в Европе, и ее ожидали как освободителя. Эту же ошибку повторили союзники антигитлеровской коалиции. Вытянув сталинский режим за уши из болота, они поставили его на ноги на твердую почву, вооружили, накормили и воодушевили на победу. Они предали миллионы лучших русских людей, истинных противников большевизма, поднявшихся наконец на сознательную непримиримую борьбу с этим мракобесием. А ведь это было возможно... Конечно, победителя не судят. Да и Запад не пострадал материально от этого предательства. Но преступление есть преступление. Вещи должны быть названы своими именами. Да свершится Божья воля!..

Великий Шекспир в своей величайшей драме «Король Лир», в эпилоге к ней, из глубины своего восприятия мира воскликнул: «Горе тому потомству, если хотя бы одно вопиющее о возмездии преступление окажется безнаказанным!..» За безнаказанность сталинистов и всех,

238

Глава II. Киев

кто помог им остаться безнаказанными, отвечает сегодня поколение [не только] на Востоке, но и на Западе. Самым ярким проявлением этого наказания является все еще прогрессирующая, дошедшая до уродства бездуховность и аморальность современной цивилизации, правомерно названной величайшим мыслителем этого века, Александром Исаевичем Солженицыным, «озверевшей». Тогда, конечно, я не знал всего этого, не понимал, не предвидел. Тогдашнее время было только началом, даже не разгаром, священной борьбы против достаточно — о, предостаточно! — проявившего себя и показавшего всему миру делами своими [свое] звериное лицо коммунизма. Благодаря поддержке западной коалиции Сталин победил, и были уничтожены многие миллионы лучших людей в СССР, в Восточной Европе, в Китае, в Камбодже, в Корее, во Вьетнаме, в Африке, в Латинской Америке. Материально процветающий Запад, глядя на все это равнодушно и сам богатея на чужом горе, сам разложился духовно. Запад еще желает сыграть роль мирового жандарма. Но тут уж можно с уверенностью сказать: поздно, господа! После драки кулаками не машут.

Но вернемся в Магдебург 1941 года. Тогда мы, то есть украинская и русская молодежь города Киева, добровольно приехавшая в Германию, горя желанием активно участвовать в этой борьбе миров, чувствовала себя как в холодную воду опущенной. Ни слова приветствия, ни жеста благодарности, ни хоть примитивного уважения, элементарной вежливости, никакого проявления минимального гостеприимства — ничего этого не было. Как в песне поется, «и намека даже нет». Все было построено на насилии.

Пришли представители городской администрации, даже без переводчика. Я снова предложил им свои услуги. За недолгое время было оформлено все, что им было нужно. Все подписались под документом, в котором говорилось, что нас ознакомили с порядком жизни и работы в лагере и на заводе, что мы обязуемся добросовестно работать и выполнять все требования начальства, соблюдать правила поведения. Когда дошла очередь до меня, я ответил им на все вопросы, но подписывать отказался, мотивируя это тем, что в договоре не указан срок его действия. Чиновники пригласили меня пойти с ними в контору, там, закрывши двери, меня сбили неожиданным ударом в голову, и лежачего били три пары ног [со словами]: «Коммунист!.. Большевик!.. Не хочешь подписывать?! Мы научим тебя, как ты должен себя вести... И ты поймешь, что ты и кто ты, и как вести себя должен...» Я понял, с кем имею дело, и, сообразив, что упорствовать не в мою пользу, согласился с их доводами и подписал «фертраг»65, после чего

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

239

был великодушно отпущен в барак со словами: «Скажи своим друзьям, что они здесь не у тещи в гостях!»

Я долго лежал на третьем этаже нар и плакал. Иван пытался меня расспрашивать и успокаивать. К утру в душе моей созрело твердое решение — бежать при первой возможности. В Берлине у меня было два адреса: маминой родственницы Марии фон Клот-Гайденфельд и папиного друга по камере киевского КГБ66 в 1938 году Фрица Гоутерманса. На их помощь я рассчитывал. В беседах со здешними старожилами, поляками и французами, о возможности побега выходило, что нужно ждать весны. Я согласился с их доводами. На работу нас водили под конвоем, в строю, по четыре человека в ряду. Мы шли по проезжей части улицы, стуча по мостовой деревянными подошвами выданным нам ботинок. Здесь родилась шутка: «Спасибо Сталину-грузину, что одел нас всех в резину, а Гитлеру-гермашке — что одел нас в деревяшки».

Да... Шутки шутками, а время шло. А время-то, говорят, — лучший лекарь от всех недугов. Лучшее лекарство у времени — привычка. Ведь привычка — это вторая натура. Человек привыкает и к хорошему, и к плохому, и даже к жизни в неволе, к получаемому рациону питания, к грубым окрикам надсмотрщиков, к их тумакам и пощечинам. Мускулатура привыкает к физической нагрузке, а на коже рук и ног вырастает и крепнет защитный слой мозолей. Глаза привыкают не плакать, а зубы — стискиваться, кулаки — сжиматься, губы — подкусываться или льстиво улыбаться, когда сердце обливается кровью. Сердце готово бывало выпрыгнуть, а иногда сжималось, и становилось так больно, что и душа болела, а то и плакала. Когда голова наполняется грустными мыслями, затоскует, терзаемая проглатываемыми обидами или раскаянием, она становится невыносимо тяжелой.

На заводе Круппа мы работали недолго. Скоро половину нашей группы перевели на завод «Польте», производящего гильзы для снарядов. В эту группу попал и я как неквалифицированный рабочий. Этим переводом я был разлучен с моим другом Иваном Сакунком и так больше [ничего] не слыхал о его дальнейшей судьбе. Наш новый лагерь находился на берегу реки Эльбы, в помещении бывших конюшен. Часто по субботам и воскресеньям мы слышали музыку из парка на берегу Эльбы. Чаще всего это были немецкие марши, вселяющие в сердца слушателей бодрость, решительность и желание шагать с надеждой к чему-то лучшему, желанному... Иногда звучали вальсы, напоминавшие нам о том, что и мы — люди, что и мы любим и кем-то любимы, а не только рабочий скот, который одевают, кормят и поят лишь потому и для того, чтобы он оставался трудоспособным.

240

Глава II. Киев

На новом месте нас стали лучше кормить, этой переменой все остались довольны. Завтракали и обедали мы на территории завода, вернее, под этой территорией, в помещении подземного бункера. Бункер этот был построен для спасения рабочих от возможных воздушных налетов противника. Время ведь было военное. Тогда, в конце 1941 и в начале 1942 года, бомбежек еще не случалось. На заводе работали и французские военнопленные, и другие иностранные рабочие. Хотя это и запрещалось немецкой администрацией, нам удавалось часто входить с ними в контакт, от которого у нас были большие выгоды.

Французы относились к нам хорошо, по-дружески. У них была возможность даже поддерживать нас материально. Все пленные, кроме советских, получали поддержку от Международного Красного Креста. Помощь эта была очень ощутимой. Они не знали голода, даже сами немцы признавались, что французы снабжались лучше, чем они, получающие тогда продуктовые карточки, то есть жизненно необходимый минимум. Излишков у них не оставалось. А вот пленные французы имели другой источник снабжения — от Красного Креста и от немецких властей. Французы отдавали нам свои излишки. Проглотивши поспешно выдаваемую нам баланду, мы шли и забирали термосы с оставшейся несьеденной ими пищей. И пировали же мы от души! Немецкие надсмотрщики за животы держались от смеха, глядя, как мы поглощали «через борт» по пять-шесть мисок брюквенного супа, который расширял наши желудки до состояния «барабанов». Мы тоже смеялись от удовольствия чувствовать себя сытыми после месяцев недоедания. Подобную картину я вспомнил через три года, хоть без злорадства, но с пониманием, когда наблюдал подобное, только с той разницей, что роли поменялись: сытые русские солдаты также смеялись над голодными немецкими военнопленными. Правда, смех русских был смешан с сочувствием, ибо все они имели большой опыт в перенесении голода.

Этот новый источник снабжения способствовал мне и моему новому другу, Виктору Буткевичу, в нашем плане подготовки побега. Об этом плане мы продолжали думать. Насытившись баландой, мы получали возможность, не ущемляя желудков, откладывать в запас получаемый хлеб. Мы старались делать это не будучи замеченными ни немцами, ни нашими друзьями. Многим из них мы не доверяли. Не исключена была возможность как кражи, так и предательства. Это последнее и произошло в скором будущем. Об этом я узнал лишь через несколько месяцев, когда после нашей неудавшейся попытки к бегству, поимки, отбытия трех месяцев наказания в штрафном лагере № 21, в городе Вотерштадт (вблизи от Брауншвайга), я снова по пути

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

241

в Берлин увиделся со своими друзьями и Виктором Буткевичем. Виктор, попавший в больницу, раньше меня вернулся в лагерь и рассказал мне об этом. Наступила весна. Парк зазеленел, все чаще и громче там звучали музыка, и голоса, и смех гуляющей молодежи, имеющей на это и право, и возможность. Все болезненнее ощущался в наших сердцах соответствующий резонанс. [Все это] возбуждало жажду свободы, права на которую нас так жестоко и незаслуженно лишили. В наших сердцах гасла вспышка политического сознания, заставившая нас добровольно поехать в Германию.

Запланированный побег провалился сразу. Не успели мы оказаться вне лагеря, преодолев два ряда колючей проволоки, как были ослеплены ярким светом фонарей и оглушены грозными криками «хальт!». Несколько сильных рук схватили нас за спины и грубо сопроводили иод аккомпанемент немецких проклятий в помещение охраны. Там мы были брошены на пол и избиты сапогами. После этой процедуры нас бросили в кузов грузовой машины и доставили без лишних объяснений в тюрьму города Магдебурга. Нас поместили в разные камеры. В первой из них я познакомился с поляком Станиславом Горецким. Он ожидал суда за любовную связь с молодой арийкой и очень боялся получить высшую меру. Горецкий сказал мне, что его преступление считается одним из тягчайших. Меня он успокоил, сказав, что за первый побег получают три месяца штрафного лагеря. Он добавил, что отбыть эти три месяца не так легко — режим там строжайший.

Вторым сокамерником был один бельгиец, пытавшийся уже в третий раз убежать через Ла-Манш в Англию. Он не был еще осужден и утверждал: чем дольше срок, тем режим легче и условия лучше.

Допрос был короток и прост — прямо в коридоре, вроде заполнения анкеты. Кто, откуда, возраст, цель побега, куда, как, зачем?.. После этого я встретился с Виктором при посадке нас в тюремный автобус. У Виктора было убийственное настроение. У него было бледное лицо. Губы дрожали. Когда мы оказались рядом, он шепнул мне: «Наверное, повезут на расстрел». Бедный Виктор не знал немецкого языка, он не мог общаться с людьми и получать от них нужную информацию. Я поспешил успокоить друга, рассказав ему быстро и уверенно о том, что узнал от арестантов различных национальностей, с которыми объяснялся по-немецки. Витя, видимо, успокоился, открыл полученный нами от надзирателя чемодан, желая вынуть и съесть кусок хлеба, но увы — хлеб не был достаточно высушен и заплесневел. С болью в сердце его пришлось выбросить.

Через два часа езды мы подъехали к лагерю №21. Вид его для нас, новичков, показался жутким. Та же колючая проволока, которая

242

Глава II. Киев

окружала и наш лагерь, но гораздо выше и в два ряда. Между проводов были из нее же сделанные кольца. По запретной зоне бегали кровожадные псы, по углам, на вышках, стояли прожектора и пулеметы. Перед воротами был недосыпанный до краев ров. На досыпанной его части было множество деревянных крестиков с номерами вместо фамилий. Это была братская могила, приготовленная для тех, кто не доживет до конца срока. Картина, знакомая мне теперь, но тогда, впервые оказавшись в такой ситуации, я был поражен более чем удручающе. Бараки были построены по периметру прямоугольника. Снаружи можно было видеть только их задние стены без окон и без дверей. Последние находились внутри прямоугольника. Бараки были построены сплошной стеной, а между ними образовывалась свободная площадь. Она использовалась для развода арестантов, проверок и проч. Над двумя бараками, с торцевой стороны, находились служебные помещения — контора, баня и санитарная часть. Там же были и прожарки для дезинфекции одежды. Остальные бараки были жилыми помещениями для штрафников.

В бараках было двадцать дверей, над каждой дверью вывеска с указанием национальности арестантов. Всех нас завели в предбанник, приказали раздеться догола, побрили все возможные волосы и отправили под холодный душ, [затем] обмундировали в арестантскую одежду с номерами, выдали железные бирки на шею. Всю личную одежду забрали в мешки после прожарки. После всего этого нас построили по национальностям и распределили по баракам. Я получил номер 4899 и был, к моему ужасному огорчению, направлен не к украинцам, а к румынам, по причине, мне до сих пор не известной. При заявлении, что я не румын, я заработал первую порцию палкой по горбу, и притих, и подчинился во избежание худшего.

После четырехчасового сна мы получили свой завтрак. Продвижение по зоне было только по команде «бегом!». После сирены выходили на развод, строясь перед бараком. Надзиратели выкрикивали номера, арестант отвечал: «Я!» — и бежал к указанному самосвалу. Набитые до отказу самосвалы возили нас на работу. Мы работали на территории чугунолитейного завода. Работа заключалась в погрузке шлака, поступавшего из доменных печей в расплавленном состоянии. Его в вагонках по рельсам провозили паровозики и вываливали в котлованы. Шлак застывал там, остывал, поливаемый водой из брандспойтов, грузился нами вручную на такие же вагонетки, подъезжающие с другой стороны котлована.

Не переживши это, трудно себе представить кромешный ад в дыму и паре. Люди должны были выдерживать это двенадцать часов без

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

243

перерыва. Я был в их числе. Теперь, рассказывая об этом, [я] и сам не могу поверить, что весь этот кошмар был действительностью на одной из страниц моей жизни... Я выдержал только два месяца этой пытки плюс каждодневное дневальство в камере румын. На третий месяц я свалился, выбившись из сил. В таких случаях арестантов добивали, но в моем случае не была на то Божья воля. Что человеку не возможно, то Богу возможно. Он остановил поднятую на меня руку эсесовца рукой другого. Этот «другой» приказал пленным французам взять меня в свою будку, ими сооруженную для обогрева и отдыха. Французы ухаживали за мной, как за братом, поили горячим кофе, когда я сам уже не мог держать кружку в руках. Я подумал, что умираю, но я не умер, я заснул.

Я проснулся на кровати лагерного медпункта от прикосновения руки моего ангела-хранителя. Я видел его во сне, но, когда я открыл глаза, надо мной стоял санитар в сером халате, в таком же полосатом костюме, какой был у меня. Он улыбнулся, говоря: «А, ты жив... А мы хотели тебя уже на носилки класть и туда. Ну, полежи еще немного здесь. Завтра утром уж снесем...» А я лежал там, к его удивлению, целый месяц. Высох как скелет. С трудом, но съедал пайку хлеба. Я и сам, конечно, уже не верил, что когда-либо встану. Одно легкое мое уже не работало, и дышать было трудно. Я плакал, бывало, глядя на мои обтянутые кожей кости. Я молился, каясь во всех грехах своих, которые я успел совершить за свою шестнадцатилетнюю жизнь. Слава Богу, их было у меня еще немного, что было Богу, я думал, известно.

Как и все по воле Бога, сам того не зная, в палате появился какой-то важный врач в чине полковника — проверять санитарное состояние лагеря. Он зашел и в наш медпункт, обратил внимание на меня, поговорил о чем-то с санитаром. Санитар принес листы. По приказу врача меня посадили на весы и взвесили (по-видимому, для удовлетворения любопытства). Доктор дал еще какие-то указания тому же санитару, взглянул в мою сторону, передернулся как-то и вышел. После его ухода санитар сказал, что меня отправят в больницу. Когда я очутился в автомобиле «скорой помощи», то вдруг поверил, что останусь жив. Моя душа почувствовала, что свершилось чудо, что теперь уж мне ничего не страшно. Я попал под опеку Того, Кто нас создал и ведет нас по дорогам жизней наших, по Своему всемилостивому усмотрению. Моя вера спасла меня.

Это было весной, в конце апреля, когда вся природа воскресает к новой жизни, когда цветут многие деревья, а те, что сами не цветут, радуются цвету цветущих. Я видел всю эту красу, как зачарованный,

244

Глава II. Киев

как будто впервые в жизни. Я был слишком слабым для того, чтобы даже думать о том, что случилось. Я просто плакал от счастья — жить и верить, что ты жив и останешься жить. Уставши даже думать и радоваться, я заснул и сразу очутился в объятиях моей мамы, тоже плачущей от радости, что я с ней. Она целовала меня и приговаривала: «Сынок мой Эринька, я с тобой... Бог услышал мои молитвы, никогда не забывай этого!»

Открывши глаза, шепча только одно слово «мама!», я протянул руки, желая обнять ее, но вдруг понял, что это был сон. Меня сонного переодевали во все чистое, больничное, две сестры милосердия — две монашки — швестер Инга и швестер Лиза. Увидев их добрые, на меня смотревшие глаза, я улыбнулся и сразу снова заснул. Я даже не проснулся, когда воткнули шприц через мою кожу и выкачали жидкость из легкого. Между ребер разрезали кожу и вставили в плевру резиновый шланг, через который текла жидкость в стоящую под кроватью банку в течение двух месяцев. Сестры Инга и Лиза ухаживали за мной и молились обо мне и меня научили молиться на латинском языке. Они же и письма к моей маме написали, утешили ее тем, что сынок ее Эрик жив, и будет жить дальше, и поцелует маму свою любимую. Так оно и получилось, о чем я уже писал в одной из глав моих воспоминаний. Швестер Лиза дала мне номер военно-полевой почты, который был у нее, так как она считалась военнообязанной. Я начал писать и получать письма по ее адресу, когда в достаточной мере окреп для этого.

Как-то у меня подскочила температура. Я взглянул на термометр и потерял сознание, заметив, что ртутный столбик добрался до предела. Увидев меня в таком состоянии, врачи определили меня в разряд безнадежных и приказали санитарам перевести меня в маленькую палату, служащую пересылкой в лучший мир. Но и тут я «не оправдал их доверия», а с помощью моих двух ангелов-хранителей пришел в себя и стал поправляться. Мама, кроме писем, начала посылать мне посылочки по полевой почте, что тоже способствовало возврату ко мне жизненных сил. Как-то я получил письмо и большую посылку от родственницы из Берлина. В письме фрау Мария фон Клот писала, что она будет хлопотать о том, чтобы меня отпустили к ней. Она надеялась на успех, т[ак] к[ак] ее сын, капитан подводной лодки, недавно погиб, и она пользовалась некоторыми льготами и надеялась, что ее просьба будет удовлетворена. Как я позже узнал, обо мне хлопотал и бывший сокамерник моего отца, профессор атомной физики Фриц Оттович Гоутерманс. Все эти события укрепляли в моей душе веру в благоприятный исход и даже в возвращение домой. Об этом мне

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

245

говорили и врачи, обещая выдать медицинское удостоверение о моей нетрудоспособности.

Настал день, когда мои благодетельницы-медсестры со слезами на глазах сообщили мне о том, что завтра я буду выписан. Я плакал вместе с ними и от радости и от грусти, предчувствуя разлуку навсегда. За мной пришел незнакомый человек в штатском, оформил все необходимое в администрации больницы, принес мне полученные от них справки. Сестры выдали мне одежду и личные вещи, отобранные при аресте, документы и даже деньги. Особенно приятно меня поразило, что в кошельке моем сохранился даже один царский червонец, подаренный мамой перед отъездом в Германию. Я распрощался трогательным образом с остававшимися в больнице больными и сопровождаемый неизвестным, за мной пришедшим, отправился на вокзал. Впервые за время пребывания в Германии я шел по тротуару, а не в строю, по улицам города Брауншвайг. У вокзала мне бросилась в глаза полицейская машина, из которой была выведена группа арестантов в гражданской одежде. Это были счастливчики, отбывшие свой срок в штрафном лагере №21.

Мой провожатый передал меня конвою и, кивнув мне сухо для проформы, прошел прочь. Конвоиры скомандовали нам строем подходить к арестантскому вагону подошедшего поезда и передали нас и нашу документацию конвою, сопровождающему арестантов в вагоне во время следования поезда. «Вот тебе и свобода, и поездка в Берлин к тете Марии, и возвращение в родную семью на Украину...» — подумал я с горестью. Но я уже привык, что события разворачиваются и протекают не по моей воле, без моего личного в том участия. В купе за решеткой было полным-полно народу. Кому повезло, сидели, большинство же стояли, так что, когда я чувствовал головокружение от недостатка чистого воздуха, я терял сознание несколько раз, но падать было невозможно. Я вспомнил тесноту в наших трамваях в нашем Киеве, в которых когда-то ездил в школу ежедневно. О, как бы мне хотелось тогда, чтобы это был не бред, а наяву...

В Магдебурге нас, вызывая по фамилиям, высадили, отвели в тюрьму. Уже знакомое мне здание из красного кирпича приняло нас без приветливой улыбки, но с официальной готовностью обслуживающего персонала. Пока нас пересчитывали и оформляли по камерам в тюремном коридоре, до слуха моего донесся такой знакомый мотив распеваемой в какой-то камере русской песни. Я не поверил своим ушам: это была «Широка страна моя родная...»67 Надзиратель открыл дверь, прогремел замками, как обычно бывает, прикрикнул без зла,

246

Глава II. Киев

по долгу службы, на поющих и впустил меня с группой других внутрь. Двери закрылись. В камере я встретился глазами со множеством с любопытством на меня прицеленных глаз земляков моих. «О Господи, не сплю ли я?!» Толпа доброжелательных парней окружила меня. Это были наши, русскоязычные. Чьи-то руки потянули меня, усадив на какую-то подстилку. Кто-то подал воды, много голосов хором спрашивали: «Кто?.. Откуда?..» Все глаза смотрели с ожиданием в мой рот, который счастливо улыбался и не мог произнести ничего внятного — спазмы сжимали горло. По щекам текли ручейки, теплые ручейки слез, текущих из глубин сердца... Ведь родного русского языка я уже не слышал несколько месяцев. На нем я только мыслил, писал письма домой, читал письма ответные... Даже молился я уже не всегда по-русски. Ведь сестра Лиза научила меня читать молитвы по-латыни. Особенно часто я повторял слова молитвы Божьей Матери: «Санта Мария...»

После первых эмоций начались разговоры, вопросы, ответы, короткие рассказы. Здесь были парни из Киева, из многих других городов, оккупированных немцами. Все пришли к заключению, что меня отпустят: «Ну какой же ты трудяга?! Кожа да кости... Скелет ты в отпуску!.. Дай Бог тебе до Украины доехать. Процедура в инвалидском лагере тянется долго. Не все и тут выживают до отправки». Я верил, что все будет хорошо, брал из многих рук записочки родным и знакомым с указанием адресов. Слушал просьбы, о чем передавать и что сказать только лично. В камере кроме тридцати арестантов находился еще один еврей средних лет, не русскоязычный. Он не был ни подследственным, ни осужденным. Но, по-видимому, обреченным, что, я думал, было тяжелее всего воспринимать. Человек этот по имени Давид выполнял здесь роль уборщика, судомоя, отвечал за чистоту параши и бачка с едой. Пожизненно? До конца войны? Может быть. «Он несчастнее меня», — думал я. И почему-то стало стыдно...

Нас разбудил надзиратель, вызвавший меня в контору с вещами. Распрощавшись с земляками, я вышел из камеры. Я был сопровожден полицейским в контору, где, кроме всех предыдущих, получил еще одну справку о том, что я освобождаюсь после отбытия срока наказания и после перенесенной болезни направляюсь на Украину на излечение. «Свежо придание, да верится с трудом», — подумал я и поблагодарил, попрощался, вышел... Впервые один, без всякого сопровождения. Я оглядывался несколько раз — никого, никого не было... Куда же теперь? Я пошел на завод, откуда бежал, хоть попрощаться с друзьями. Виктор ведь заходил ко мне, когда я там умирал. Как это ему удалось?.. Так я и сделал. Не буду описывать встреч и прощаний.

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

247

Шеф завода помог мне созвониться с «тетей Марией». Я условился с ней, где она меня будет встречать и как я ее узнаю. Шеф завода дал мне в сопровождение полицейского, который проводил меня до вокзала, купил мне билет и посадил меня в поезд Магдебург — Берлин.

Встреча с «тетей Марией» была теплой, и приятными были дни, проведенные у нее. О ней я молюсь и ныне — дальнейшей судьбы ее [я] не знаю. Не знаю, как отразились на ее судьбе послевоенные события. Упокой, Господи, душу рабы Твоей Марии! Скоро и [я] уже буду там, где жизненные пути людей кончаются... Тогда же, в 1942 году, приласканный ею и окрепший, я был посажен моей благодетельницей в поезд и расцелован был на прощание со словами: «Поезжай к маме своей и радуй ее своей любовью! Я пообещала ей помочь тебе. Да хранит тебя наш Спаситель Иисус Христос!»

Я прибыл в мой родной Киев. Благодаря уходу и молитвам мамы моей, сестры и папы, я снова набрался сил. На костях наросло достаточно мяса, чтобы жить. Жизнь продолжалась. В 1943 году вместе со своими родителями я выехал снова в Германию. Там отец мой получил немецкое подданство, я был мобилизован в немецкую армию и отвоевал еще до капитуляции. Я был за это [приговорен] к двадцати годам каторги и пяти годам поражения в правах. Десять из этих лет я отбыл, освободился в 1955 году. Я завел семью, дочь и трех сыновей-богатырей Бог мне подарил. У меня четверо чудесных внуков, и сестру свою я нашел наконец. И остались мы с ней вдвоем на белом свете, и живем в любви и дружбе, оба овдовевшие. Ну как же не славить волю Всевышнего за эти чудеса!

Примечания:

1 Штеппа Эразм Константинович (род. 9 октября 1925 в Нежине Черниговского округа). Сын профессора К. Ф. Штеппы. Окончил среднюю школу, жил с семьей в Киеве. С 19 сентября 1941 — в немецкой оккупации. 22 декабря 1941 в группе киевской молодежи добровольно выехал на работу в Германию. Работал на заводах Круппа и «Польте» (1942). За попытку побега отбыл три месяца в штрафном лагере № 21 в Вотерштадте, где чудом избежал смерти. Осенью 1942 вернулся в Киев, откуда эвакуировался в Германию вместе с родителями в 1943. Жил с семьей в Плауне. Зимой 1944/45 призван в Вермахт, служил связистом. После капитуляции — в советском лагере военнопленных в Дрездене. Прибыл по этапу в Ковсль и признал себя гражданином СССР. Содержался в Ровенской тюрьме. В октябре 1945 этапирован в Киев. В декабре трибуналом Киевского военного округа по ст. 58-1а приговорен к 20 годам каторжных работ с поражением в правах на 5 лет. Срок отбывал (лагерный номер ЗК КТР И-798) на тяжелых работах по золотодобыче на прииске «Ольчан» (1946) в пос. Усть-Нера Якутской ССР (Индигирлаг), затем — на 1-м лагпункте прииска Нижний Ют-Урях (им. М. Горького) (1947-1951), на отдельных лагпунктах «Озерка»

248

Глава II. Киев

(1952-1953), «Туманный» (1953-1954), на 2-м лагпункте прииска им. М. Горького (1954-1955). Освобожден по амнистии 1 сентября 1955. Жил и работал в СССР. После 1991 нашел сестру и выехал к ней в США (?).

Источник: Личный архив Александрова К М. Отрывок из воспоминаний. Машинопись (вторая половина 1990-х годов), часть I. За открытие этого ценного источника автор-составитель глубоко признателен собирателю и публикатору материалов по использованию принудительного труда остарбайтеров Г. Г. Вербицкому (Вестал, США).

2 Штеппа Константин Феодосьевич (1896, Лохвицы Полтавской губ. — 1958, США) — участник Белого движения на Юге России, историк, профессор. Сын священника. Учился в Полтавской духовной семинарии, с 1914 — на историко-филологическом факультете Петроградского университета (не окончил). В 1916 призван в армию, участник Первой мировой войны. Прапорщик (на 1917). После Октябрьского переворота 1917 — в белых войсках на Юге России. На 1920 — капитан, командир пулеметной роты в Русской армии генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля. После эвакуации Русской армии из Крыма судьба неизвестна (1920-1921); по-видимому, из Крыма сумел пробраться к семье в Нежин. Окончил факультет истории и психологии Нежинского института (1922), где затем преподавал историю. Доктор наук (1927). С 1930 — заведующий кафедрой истории Древнего мира и средних веков в Киевском университете. Председатель комиссии АН УССР по истории Византии. Занимался исследованием восстаний в античную эпоху и марксистских взглядов на проблемы развития античной цивилизации. В 1938-1940 репрессирован органами НКВД, в заключении в Киеве. С 19 сентября 1941 — в немецкой оккупации. Киевской профессурой избран ректором Киевского университета, деятельность которого была запрещена оккупационными властями. Редактор газеты «Новое украинское слово» (дек. 1941—?), резко конфликтовал с украинскими сепаратистами. В 1943 принял немецкое гражданство и эвакуировался с семьей в Германию, жил в Плауне. После окончания войны избежал насильственной репатриации, находился в американской оккупационной зоне Германии. Писал для русских периодических изданий под псевдонимами «Громов» и «Лагодин». Один из учредителей и научный сотрудник Мюнхенского института по изучению истории и культуры СССР (1950-1952). В США с семьей с 1952. Специализировался в области изучения советской историографии, вопросов партийного строительства и управления в СССР.

3 Киев и КиУР, район Окуниново, побережье Днепра от Бортничи до Андруши защищали войска 37-й армии (более 100 тыс. бойцов и командиров, 1,1 тыс. орудий и минометов) Юго-Западного фронта (147-я, 175-я, 295-я, 206-я, 284-я, 228-я, 87-я, 124-я, 131-я, 176-я, 165-я, 146-я стрелковые, 28-я горнострелковая дивизии, 2-я, 3-я, 5-я, 212-я воздушно-десантные бригады, 2-я противотанковая бригада, 538-й гаубично-артиллсрийский полк, 595-й артиллерийской полк РГК, 339-й отдельный зенитно-ар-тиллерийский дивизион, 2-й отдельный парашютно-десантный батальон и др. части и подразделения), которой с 23 июля (по другим данным — с 7 августа) 1941 командовал генерал-майор А. А. Власов. Фронт обороны армии составлял около 200 км. Защите столицы УССР уделялось первостепенное значение, поэтому Ставка требовала от командования 37-й армии сосредоточить основные усилия на отражении наступления войск Вермахта, атаковавших КиУР с запада. В результате активных действий 37-й армии с 19-20 августа противник фактически отказался от прямого штурма Киева.

4 Кольцо Вермахта замкнулось вечером 14 сентября 1941 в 210 км восточнее Киева, в районе города Ромны, между Лохвицей и Лубнами. Здесь в 18.20 встретились танкисты разведотряда 6-го танкового полка 3-й танковой дивизии генерал-лейтенанта В. Моделя (из состава XXIV танкового корпуса 2-й танковой группы генерал

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

249

полковника Г. Гудсриана) и солдаты 2-й роты инженерного батальона 16-й танковой дивизии генерал-майора Г. Хубе (из состава XLVIII танкового корпуса 1-й танковой группы генерал-полковника Э. фон Клсйста). В результате части Вермахта взяли 665000 пленных, 3718 артиллерийских орудий, 884 единицы бронетехники и другие трофеи (по объявленным данным).

5 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова, подростком пережившего оккупацию Киева: «Я увидел, как они бегут, и понял, что это конец. Красноармейцы — в своей защитной, выгоревшей форме, одни со скатками, иные уже и без ружей — редко побежали через дворы, по огородам, перепрыгивали заборы. Говорили потом, что они забегали в дома, умоляли дать штатское платье, и бабы давали поскорее какое-нибудь тряпье, они переодевались, надеясь скрыться, и бабы топили в выгребных ямах бесполезное оружие и гимнастерки со знаками отличия. Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада, выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы. И вот стало тихо — та тишина, которая кажется страшнее всякой стрельбы. И было неизвестно, где мы: еще под Сталиным, уже под Гитлером, или на узкой полосе посредине?».

6 Известие об оставлении Киева прозвучало только в вечернем сообщении Совинформбюро от 21 сентября 1941.

7 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова о 19 сентября 1941: «Через площадь все шли войска, но реже. А от базара белсали во все стороны, как тараканы, люди с набитыми мешками, и лица у всех были жадно-возбужденные. Поняв, что меня там явно не хватает, я кинулся к базару. Там грабили большой обувной магазин. Витрина была вдребезги разбита, в нее, деловито пихаясь локтями, хрустя стеклами, лезли дядьки и тетки. Я ринулся за ними, успел увидеть, как хватают калоши — Боже мой, какое сказочное добро по тем временам! Но пока я пробился, полки опустели, как ветром выметенные, а толпа забурлила в углу. Я заметался, прыгая на чужие спины, досадуя: ну вот же, вот же, прямо на глазах все хватают, а мне не дотянуться. Друг у друга из рук рвали уже связки шнурков и коробочки ваксы. Тогда я сквозь витрину выпрыгнул обратно на улицу, осматриваясь: нет ли другого, еще не разграбленного магазина? Эх, какая досада: пока я метался в обувном, рядом разбили хозяйственный магазин и уже тащили оттуда банки с красками, связки лопат и замков».

8 В Киев вошли части и соединения 6-й армии Вермахта (XXIX армейский корпус: 75-я, 95-я, 296-я, 299-я пехотные, 99-я егерская дивизии; а также 71-я, 294-я пехотные дивизии и др.) генерал-фельдмаршала В. фон Рсйхенау. Первыми в город вступили передовые подразделения 296-й и 95-й пехотных, 99-й егерской дивизий. Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова о 19 сентября 1941: «Немцы выглядывали из машин, прогуливались по [Кирилловской] улице — чисто выбритые, свежие и очень веселые. Будешь свелсим и веселым, если у них пехота, оказывается, не шла, а — ехала! Они смеялись по любому поводу, что-то шутливо кричали первым выползающим на улицу жителям. Meoicdy фурами со снарядами и мешками лихо юлили мужественные мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами. Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие кони-тяжеловозы, с гривами соломенного цвета, медлительно и важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, измордованные и полудохлые, на которых отступала Красная армия, показались бы жеребятами рядом с этими гигантами. В ослепительно белых и черных лимузинах ехали, весело беседуя, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся, люди бежали со всех сторон, и все они, как и мы, смотрели на эту армаду

250

Глава II. Киев

потрясенно, начинали улыбаться немцам в ответ и пробовали заговаривать с ними. А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они листали их и кричали девушкам на тротуаре:

— Панэнка, дэвушка! Болшовик — конэц. Украина!

— Украина, — смеясь, поправили девушки.

— Йа, ual У-край-ина! Ходит гулят шпацирен битте!

Девчонки захихикали, смущаясь, и все вокруг посмеивались и улыбались. От Бон-дарского переулка образовалось какое-то движение: видно было, как торжественно плывут головы, и вышла процессия стариков и старух. Передний старик, с полотенцем через плечо, нес на подносе круглый украинский хлеб с солонкой на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкались. Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний двинулся к ближайшему белому лимузину, откуда, улыбаясь, смотрели офицеры, и с поклоном подал поднос».

9 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова о первой реакции его деда Ф. В. Семерика, бывшего батрака и рабочего, на приход в Киев оккупантов:

«— Ладно, шут с ними, пускай хоть Петлюра, хоть черт, хоть дьявол с рогами висит у них [украинских сепаратистов. — К. А.] иконой, — с внезапной ненавистью сказал дед, — лишь бы не тот Сталинюга, сапожник проклятый, грузин недорезанный, убийца усатый с его босячней! Боже, Боже, такую страну довести до разорения. За несчастным ситцем тысячи душатся в очередях, да я при царе последний батрак был, а этого ситцу мог штуками покупать.

— Що старэ, що малэ... — вздохнула бабка у печи. — Много ты его напокупал?

— Мог! Мог купить. Потому что он был. Все было! Я батрак, а ты прачка — а мы себе дом построили. Попробуй сейчас построй. Раньше, бывало, один муж в семье работает, семья семь душ, он один кормит всех. А при этих большевиках и муж работает, и жена работает, и дети работают, и все равно не хватает. Это для того царя скинули?

— При царе было плохо! — воскликнул я.

—Да, вас теперь так в школах учат. А ты видел?

— Царь людей в тюрьмы сажал и в ссылки ссылал.

— Дурачок ты, дурачок, — сказал дед. — Людей сажают и ссылают во все времена. Ленин больше народу загубил, чем все цари до него. А уж того, что Сталин натворил, — никаким царям, никаким кровопивцам не снилось. Были у нас и Грозные, и Петры, да такого Сталина Бог, видно, перед концом света на нас послал. Дожились до того, что самой тени своей боишься. Одни стукачи кругом, слова не скажи. Только одну "славу партии" можно кричать. Да милиция тебе штраф влепит, если флаг на ворота не прицепишь на их праздник да на их проклятущие выборы. С утра, чуть свет —уже тарабанят в окна: "К шести часам на выборы, все как один, всенародный праздник, стопроцентное голосование ". Ах, чтоб вы подавились моим голосованием! Сами себя выставляют, сами себя назначают, сами меж собой делят — а мне говорят, что это я их выбирал! Это ж кракамедия сплошная. Кто живет при советской власти? Кто горластый подлец. Разевает пасть: "Наш великий, гениальный, мудрый вождь, солнце ясное в небе, наша родная партия, под водительством!" Тра-та-та! За это и получает, и жрет, злыдень. Развели одних паразитов. Один работает, трое присматривают, шестеро караулят. Да жрут, как гусень, да в автомобилях разъезжают. Буржуев свергли — сами буржуями заделались. Благодетели!..

— Ох, язык без костей, — испуганно сжалась бабка у печки. — Що ты кричишь, на всю улицу слышно!

— Вот! Я ж и говорю: мы привыкли уже только шепотом говорить. Пусть слышно! Я хочу хоть перед смертью в голос поговорить. Нет их власти больше,

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

251

нету их ГПУ, драпанули распроклятые энкаведисты. Чтоб он сдох, тот Сталин! Чтоб она сдохла, их партия! Вот! И никто меня больше не арестует. Это я ж при проклятых буржуях последний раз мог в голос говорить. Двадцать лет как воды в рот набрали. Добрые люди, пусть лучше Гитлер, пусть царь, пусть буржуи, турки, только не те а-дио-ты, бандиты с большой дороги!»

У многих ли граждан Советского Союза в 1941 были основания рассуждать подобным образом?

10 В 1932 в этом здании размещался Киевский облотдел ГПУ

11 Автор ошибается. ДОПР — одна из разновидностей советских мест заключения в 1920-е, в которых, как правило, содержались лица, не признанные социально-опасными и осужденные на срок от шести месяцев до двух лет. В РСФСР подобного рода места заключения назывались исправдомами, в УССР — домами принудительных работ. Поэтому отождествлять ДОПРы с органами ВЧК-ОГПУ неверно.

12 Из 24 членов ЦК РСДРП(б), руководивших Октябрьским переворотом 1917, в результате сталинских репрессий погибли 14 человек (более 58%), из 60 членов ВРК Петроградского Совета и его комиссаров — 54 (90%). Из 284 выдающихся и активных членов ЦК партии (1898-1934) 45 умерли естественной смертью или погибли до 1934 (около 16%), 8 покончили жизнь самоубийством в результате политики И. В. Сталина (около 3%), 188 были расстреляны или погибли в лагерях (более 66%), 22 попали в опалу и были исключены из ЦК (около 8%), 21 стал сотрудником аппарата ВКП(б) (более 7%). Из 322 начальников республиканских НКВД, УНКВД краев и областей, подразделений центрального аппарата, занимавших указанные должности за период с июля 1934 по сентябрь 1938, был арестован 241 человек (около 75%). Всего в системе госбезопасности (ГУГБ НКВД), по оценкам Н. В. Петрова и К. В. Скоркина, за период с 1 октября 1936 до 15 августа 1938 за «контрреволюционные преступления» были арестованы 1862 сотрудника. В период «бериевской либерализации» (1939) из 7372 уволенных чекистов аресту подверглись 937 (около 13%) активных сотрудников Н. И. Ежова.

13 Эту важнейшую особенность сталинской социальной системы Р. Н. Редлих характеризовал следующим образом: «Сталинский строй не только не имел сколько-нибудь устойчивой социальной опоры, он ее и не искал, более того, он ее боялся. Устойчивая социальная опора, будь то определенный класс или определенное сословие, неизбежно приобретает влияние на власть, а нередко достигает и того, что делает ее своей властью. В большей или меньшей степени власть оказывается от нее зависимой. Онтологический замысел сталинизма — абсолютное властвование над активно несвободным обществом — может быть реализован лишь при условии власти вполне надклассовой, надсословной и надпартийной. Это властвование не может иметь твердой и постоянной опоры ни в какой группе населения, по той простой причине, что приобрести эту опору можно только ценой уступок интересам людей, составляющих эту группу, то есть ценой отказа от абсолютизации власти. Сталин, очевидно, понимал это и систематически противодействовал стихийно зарождавшейся тенденции к перерождению партии в привилегированное правящее сословие, во-первых, путем постоянной чистки и обновления рядов, во-вторых, с помощью актива, который и служил решающим звеном в замкнутой цепи сталинского единовластия».

14 Правильно: УК РСФСР (1926, с изменениями на 1 июля 1938). Статей насчитывалось не 16, а 14. В УК союзных республик были аналогичные статьи.

• Ст. 58-1 содержала понятие контрреволюционного действия.

• Ст. 58-1 а предусматривала ответственность за измену родине (шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага Союза ССР, бегство или перелет за границу Союза ССР) гражданским лицом.

• Ст. 58-16 предусматривала ответственность за измену родине военнослужащим.

252

Глава II. Киев

• Ст. 58-1в предусматривала ответственность совершеннолетних членов семьи военнослужащего за его побег или перелет за границу Союза ССР.

• Ст. 58-1 г предусматривала ответственность за недонесение военнослужащего о готовящейся или совершенной измене.

• Ст. 58-2 предусматривала ответственность за вооруженное восстание или вторжение на советскую территорию в контрреволюционных целях, захват власти в центре или на местах.

• Ст. 58-3 предусматривала ответственность за сношение в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями.

• Ст. 58-4 предусматривала ответственность за оказание каким-либо образом помощи той части международной буржуазии, которая не признавала равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической, и стремилась к свержению коммунистической системы, а равно находящимся под влиянием или непосредственно организованным этой буржуазией общественным группам.

• Ст. 58-5 предусматривала ответственность за склонение иностранного государства или каких-либо в нем общественных групп к объявлению войны, вооруженному вмешательству в дела Союза ССР или иным неприязненным действиям (разрыв дипломатических отношений, блокада и т. д.).

• Ст. 58-6 предусматривала ответственность за шпионаж (передачу, хищение или сбор сведений, являвшихся государственной тайной).

• Ст. 58-7 предусматривала ответственность за подрыв государственной экономики.

• Ст. 58-8 предусматривала ответственность за совершение террористических актов против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, участие в выполнении терактов.

• Ст. 58-9 предусматривала ответственность за разрушение средств и путей сообщения, водопровода и иных сооружений, государственного и общественного имущества.

• Ст. 58-10 предусматривала ответственность за антисоветскую агитацию и пропаганду.

• Ст. 58-11 предусматривала ответственность за организационную деятельность по совершению преступлений, предусмотренных ст. 58.

• Ст. 58-12 предусматривала ответственность за недонесение о контрреволюционном преступлении.

• Ст. 58-13 предусматривала ответственность за борьбу против рабочего класса и революционного движения в период Российской империи или на службе у контрреволюционных правительств в период Гражданской войны.

• Ст. 58-14 предусматривала ответственность за саботаж.

15 Зажиточные и хозяйственные немецкие колонии на юге РСФСР и на Украине советская власть подвергла полному разгрому. Советские немцы из Крыма и Таврии появились в Коми АО уже летом 1930 в потоке репрессированных в составе так называемой кулацкой ссылки. На май 1932 в Коми АО находились 2359 немцев-спец-поселенцев. К 1937 немцы-спецпоселенцы составляли более 10% населения Коми АССР. Только в 1934 органами ОГПУ-НКВД были арестованы около 4000 советских немцев. В период «ежовщины» в 1937-1938 по Советскому Союзу подверглись репрессиям, по разным оценкам, 65-68 тыс. советских немцев. Из них были осуждены (по неполным данным) более 55000 человек, в том числе приговорены к расстрелу— 41 898 (органы НКВД УССР вынесли расстрельные приговоры 18005 советским немцам, органы НКВД Крымской АССР — 1391 советскому немцу).

16 Может быть, речь идет об ответственном сотруднике органов ОГПУ-НКВД Харько-

• ва и Киева в 1920-1930-е Сергее Фабриковиче (Броневом), погибшем в ГУЛАГе или расстрелянном в 1937-1938.

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

253

17 До 1922 и после 1944 — Владимирская улица.

18 Камеры предварительного заключения.

19 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «Дом этот находшея недалеко от площади Богдана Хмельницкого, почти напротив боковых ворот Софийского собора. Он сразу бросается в глаза — огромный, темно-серый, но кажущийся почти черным из-за контраста с соседними домами. С колоннами и портиком, он, как гигантский комод, возвышается над пропахшей пылью веков Владимирской, возле него не стоят машины, на нем нет никакой вывески. Дом строили до революции для губернской земской управы, но не закончили, и при советской власти он стал Дворцом труда. Но ненадолго: он понравился органам госбезопасности. До самого отступления в 1941 году в нем помещался НКВД УССР, и здание было наилучшим образом приспособлено для его нужд. За величественным фасадом разместились отлично оборудованные следовательские кабинеты, помещения для пыток, каменные мешки подвалов, а во дворе, скрытая от любопытных глаз — тюрьма в несколько этажей, соединенная с главным зданием переходами. Иногда из подвалов на улицу доносились крики. Считалось, что для простого смертного возможен только вход в этот дом, редко кто выходил. Взорвав Крещатик с магазинами и театрами, взорвав историю Руси — Лавру, НКВД, однако, оставило в неприкосновенности свой дом, словно нарочно для того, чтобы у Гестапо были сразу же все условия для работы. Гестапо приняло и оценило такую любезность, немедленно разместилось за величественным фасадом, и крики возобновились. Забегая вперед, молено добавить, что при отступлении немцы подожгли соседние дома на площади Богдана Хмельницкого, Университет, но оставили в неприкосновенности дом № 33. Сейчас [летом 1965. — Прим. авт.-сост.] в нем КГБ УССР».

20 Автор ошибается. С началом войны с Германией НКВД СССР и НКГБ СССР были объединены в единый наркомат (НКВД СССР) указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 июля 1941. Возглавил объединенный наркомат нарком внутренних дел СССР, генеральный комиссар госбезопасности Л. П. Берия. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 апреля 1943 из состава НКВД был вновь выделен самостоятельный наркомат госбезопасности (НКГБ СССР) во главе с комиссаром госбезопасности I ранга В. Н. Меркуловым. В соответствии с постановлением Верховного Совета СССР от 15 марта 1946 приказом НКГБ СССР № 00107 от 22 марта 1946 наркомат госбезопасности был переименован в Министерство госбезопасности (МГБ) СССР. После смерти И. В. Сталина 5 марта 1953 на совместном заседании Пленума ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР было принято решение об объединении МГБ и МВД СССР в единое Министерство внутренних дел во главе с министром внутренних дел СССР маршалом Л. П. Берия. Верховный Совет СССР принял соответствующие законы 15 марта. Следующее решение Президиума ЦК КПСС № П 50/11 о выделении органов госбезопасности из МВД СССР состоялось 10 февраля 1954. 12 марта Президиум ЦК определил круг задач органов госбезопасности. 13 марта указом Президиума Верховного Совета СССР был образован Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР. Первым председателем КГБ при Совмине СССР стал бывший первый заместитель министра внутренних дел СССР генерал-полковник И. А. Серов.

21 Ср. с воспоминаниями бывшего старшего лейтенанта Красной армии Н. Н. Рутчснко (Рутыча). Между 12 и 18 июля 1941 Н. Н. Рутченко командовал походной заставой (передовым отрядом) отдельного 2-го полка Василеостровского района Ленинградской армии народного ополчения, с которой близ дер. Уторгш (район Шимска) атаковал отступавший арьергард 8-й танковой дивизии LVI танкового корпуса Вермахта. В ходе скоротечного боя застава захватила грузовик с немецкими ранеными. Командир взвода старшина Семсйкин попросил Рутчснко с необходимыми предосторожностя

254

Глава IL Киев

ми задать курившему раненому немецкому капитану ряд частных вопросов — как далеко находятся части русских добровольцев, кто из белых генералов ими командует, когда немцы ожидают их появления на фронте. Разговор шел в придорожных кустах, на обочине. Капитан изумился, перестал курить и резко ответил: «Полная чепуха. Чушь. Этого нет и немоэ/сет быть». Услышав перевод Рутченко, Семейкин пришел в ярость: «Врешь, сволочь! Пристрелить гада!» и с трудом был удержан командиром от самосуда. Пленных передали по инстанции. Рутченко и Семейкин вскоре попали в плен и потеряли друг друга.

' От нем. «Die ganze Welt dreht sich um dich...» — «Весь мир кружится вокруг тебя...». Вальс из кинофильма «Immer nur... Du!» (1941) режиссера К. Антона. Автор слов X. Ф. Бекман, музыка Ф. Шредера.

* Соловецкие острова — группа островов в Белом море при входе в Онежскую губу. Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения (СЛОН) (с 1924 второе наименование — Северные концентрационные лагеря) был организован 13 октября 1923, закрыт 16 ноября 1931 (с организацией на его базе Беломоро-Балтийского исправительно-трудового лагеря), восстановлен 1 января 1932 и считался расформированным окончательно с 1 ноября 1933. Заключенные, аппарат и имущество подлежали передаче Беломоро-Балтийскому ИТЛ. С 13 октября 1923 СЛОН подчинялся ОГПУ, с 23 мая 1930 — ГПУ Карельской АССР и ГУЛАГ ОГПУ, с 1 января 1932 — ГУЛАГ ОГПУ. Размещался лагерь в Архангельской обл. на Большом Соловецком острове, с 1931 распространился на Кемь, станцию Медвежья Гора Мурманской железной дороги. Преимущественный вид производства — лесозаготовки и торфоразработки. Численность заключенных: 2557 — на декабрь 1923, 5044 — на декабрь 1924, 7727 — на декабрь 1925, 10682 — на декабрь 1926, 14810 — на декабрь 1927, 21 900 — на 1928, 65 000 — на 1929, 53 123 — на 1 января 1930, 71 800 — на 1 января 1931, 15 130 —на 1932, 19287 —на 1933.

* Колыма — река в Магаданской обл. Северо-Восточный ИТЛ (Севвостлаг, ИТЛ Даль-строя) был организован 1 апреля 1932 и закрыт после 20 сентября 1949. С момента организации подчинялся ОГПУ, затем ГУЛАГ НКВД и Дальстрою. Дислокация — Дальневосточный край, пос. Средникан (с 1932), бухта Нагаева (с 1937), Хабаровский край, город Магадан. В производственную систему Севвостлага (применительно к Колымскому району) входили золотодобыча и добыча олова в бассейнах рек Колымы и Индигирки, поисковые и разведочные работы в Колымо-Тенькинском и др. оловоносных районах, обслуживание Управления Колымского речного транспорта (до марта 1939), строительство и обслуживание судостроительных и судоремонтных заводов на Колыме и в бухте Нагаева и т. д. Численность заключенных: 11 100 — на декабрь 1932, 29659 — на 1 января 1934, 36313 — на 1 января 1935, 48740 — на 1 января 1936, 70414 — на 1 января 1937, 90741 — на 1 января 1938, 138170 — на 1 января 1939, 190309 —на 1 июля 1940, 179041 — на 1 января 1941, 166445 —на 1 июля 1941.

5 Печора — река на северо-востоке РСФСР, территория Коми; одноименные порт, железнодорожная станция и город (с 1949). В 1929-1931 в подчинении Управления северных лагерей особого назначения существовала Ухтинская экспедиция ОГПУ (пос. Чибью Коми АО, ныне Ухта), занимавшаяся изысканием нефти в Усть-Ухтинском районе (824 человека). 6 июня 1931 экспедиция была реорганизована в Ухтинско-Печорский ИТЛ (Ухтпсчлаг), подчинявшийся ГУЛАГ ОГПУ. Производственный цикл включал изыскание нефти и геологоразведку, добычу угля, радия, газа, лесозаготовки, дорожное строительство и т. д. Численность заключенных: 9012 — на 1932,20 866 — 1933, 22 612 — 1934, 20965 — 1935, 23 482 — 1936, 31 035 — на 1 января 1937, 54792 — на 1 января 1938. 10 мая 1938 Ухтпсчлаг был расформирован и на его базе созданы четыре новых концлагеря: Воркутинский, Ухто-Ижемский, Север

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

255

ный Железнодорожный (Ссвжелдорстрой), Усть-Вымский. 14 мая 1940 с дислокацией в районе станции Печора Северо-Печорской железной дороги был образован Северо-Пе-чорский ИТЛ (Ссвпечлаг, Печорстрой, Печорский железнодорожный ИТЛ) с подчинением ГУЛЖДС. Заключенные (91 664 человека на 15 июня 1941) строили участок железной дороги Котлас — Воркута и занимались др. видами работ. 24 июля 1950 Печорстрой был закрыт и объединен с Севжелдорстроем в Печорский ИТЛ (1950-1959). 3 Советско-финляндской войне 30 ноября 1939 — 13 марта 1940 предшествовал разрыв Советским Союзом 28 ноября 1939 пакта о ненападении 1932, который действовал до 1944 и не подлежал денонсации в одностороннем порядке (в соответствии с протоколом 1934). Население Финляндии в 1939 насчитывало 3,5 млн. человек, население СССР — 183 млн. За время боевых действий безвозвратные потери войск РККА составили около 160 тыс. человек, армии Финляндии — 24,5 тыс.; ранеными, контуженными, обожженными и обмороженными — соответственно 325 тыс. и 43 557 человек; пленными — около 6 тыс. и около 1 тыс.; в авиации — 640 и 62 самолета. Кроме того, войска РККА 650 единиц бронетехники потеряли безвозвратно, около 1800 подбитыми и около 1500 вышедшими из строя по техническими причинам; финская армия бронетехники почти не имела.

7 С государствами Прибалтики Советский Союз в 1940 не вел боевых действий. В июне 1940 для вторжения на территорию Прибалтики была сосредоточена мощная группировка РККА (435000 человек, более 3500 единиц бронетехники, 2500 самолетов). В совокупности Эстония, Латвия и Литва могли выставить по общей мобилизации против СССР только 560000 человек, 1200 орудий, 147 единиц бронетехники и 292 самолета, поэтому правительства прибалтийских государств отказались от сопротивления. 21 июля 1940 после комедии выборов в органы представительной власти в государствах Прибалтики состоялось провозглашение советской власти, а в период 3-6 августа 1940 прибалтийские республики «по просьбе трудящихся» были приняты в состав СССР.

8 Боевые действия частей Красной армии на территории Западной Украины и Западной Белоруссии против разрозненных польских войск и погранстражи продолжались с 17 сентября по 1 октября 1939. Официально правительство Польши не объявляло СССР состояние войны. Потери РККА составили 1173 человека убитыми (польской стороны — 3500), ранеными — 2002 (польской стороны — 20000), пропавшими без вести— 302. Кроме того, войска РККА потеряли 17 единиц бронетехники и 6 самолетов.

9 С Румынией Советский Союз в 1940 не вел боевых действий. Для оказания дипломатического давления на Румынию в июне 1940 на базе КОВО был создан Южный фронт генерала армии Г. К. Жукова (460000 человек, 12000 орудий и минометов, около 3000 единиц бронетехники и более 2000 самолетов). 26 июня 1940 Румынии был предъявлен советский ультиматум о передаче СССР Бессарабии и Северной Буковины. 28 июня румынское правительство согласилось удовлетворить требования советской стороны, и к 3 июля части РККА вышли на новую границу.

0 Ср. с материалами политдонссения штаба КОВО. 22 июня 1940 среди корреспонденции на имя командира 300-го стрелкового полка 7-й стрелковой дивизии 12-й армии была обнаружена анонимная записка красноречивого содержания: «Товарищи бойцы! Вы хорошо понимаете, что вас командиры, комиссары обманывают, над вами издеваются. Ходите оборванные, голодные и холодные, и вы не знаете, за что идете в бой на Румынию. Возьмите оружие против Советов и долой власть Советов. Довольно обманывать бойцов-мужиков, дайте им свободу и волю, дайте крестьянам хлеб».

1 Дзержинский Феликс Эдмундович (1877-1926) — советский государственный деятель. Участник социал-демократического движения с 1895. Член ЦК Коммунистической партии (с 1917), кандидат в члены Политбюро ЦК (с 1924), деятельный соратник И. В. Сталина (с 1922). Создатель и первый руководитель советских

256

Глава IL Киев

репрессивно-карательных органов, организатор практики террора и подавления инакомыслящих. Председатель ВЧК при Совнаркоме РСФСР (с 7/20 дек. 1917), ГПУ при НКВД РСФСР (с 1922), ОГПУ при Совнаркоме СССР (с 1923).

'Ягода Генрих Григорьевич [наст.: Енох Гершенович] (1891-1938) — генеральный комиссар госбезопасности (1935). Троюродный брат Я. М. Свердлова. Член Коммунистической партии с 1907. Участник Первой мировой войны. В органах госбезопасности с 1919. Член коллегии ВЧК (с 1920). Начальник Особого отдела ГПУ-ОГПУ (1922-1929); 2-й (1923-1926), 1-й (1926-1931), 2-й (1931-1934) заместитель Председателя ОГПУ. Руководил строительством Беломоро-Балтийского канала, один из создателей системы ГУЛАГ. Член ЦК ВКП(б) (с 1934). Нарком внутренних дел СССР (10 июля 1934 — 26 сентября 1936), присутствовал при расстреле осужденных по «открытому процессу» 1936 во главе с Л. Б. Каменевым и Г. Е. Зиновьевым. Нарком связи СССР (26 сентября 1936 — 29 января 1937), затем в резерве. 4 апреля 1937 арестован по обвинению в преступлениях по должности. Расстрелян по «открытому процессу» 1938 вместе с Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым и др. В СССР единственным из участников «процесса» не был реабилитирован (1988).

1 Ежов Николай Иванович (1895-1940) — генеральный комиссар госбезопасности (1937). Член Коммунистической партии с 1917, служил в РККА. С 1922 на номенклатурных должностях. Член (с 1934), секретарь (с 1935) ЦК ВКП(б). Кандидат в члены Политбюро ЦК (с 1937). Присутствовал при расстреле осужденных по «открытому процессу» 1936 во главе с Л. Б. Каменевым и Г. Е. Зиновьевым. В органах НКВД с 1936. Нарком внутренних дел СССР (26 сентября 1936 — 25 ноября 1938), водного транспорта (по совместительству) (8 апреля 1938 — 9 апреля 1939). Организатор массового террора («ежовщины»), в ходе которого с октября 1936 по ноябрь 1938 в СССР подверглись репрессиям более 1,5 млн. человек. С 1939 постепенно лишался занимаемых должностей. Арестован 10 апреля 1939 и расстрелян. 4 Берия Лаврентий Павлович (1899-1953) — советский государственный деятель, генеральный комиссар госбезопасности (1941), маршал (1945). Член Коммунистической партии с 1917. В органах госбезопасности с 1921. 1-й секретарь ЦК КП(б) Грузии (1931-1938). Член ЦК ВКП(б) (с 1934). 1-й заместитель наркома внутренних дел СССР (22 августа — 25 ноября 1938), нарком внутренних дел (25 ноября 1938 — 29 декабря 1945). В период «бериевской либерализации» 1939-1940 были освобождены из колоний, тюрем и лагерей более 320000 человек, арестованы — около 200000, не считая депортированных. Кандидат (с 1939), член (с 1946) Политбюро ЦК. Заместитель Председателя Совнаркома (Совета министров) СССР (1941-1953).Члсн Государственного комитета обороны (1941-1945). Курировал комплекс работ по созданию советского атомного оружия. С 1952 член «руководящей пятерки» в Президиуме ЦК КПСС. По версии ряда исследователей, был одним из организаторов доведения Сталина до смерти накануне новой «большой чистки» партии и страны. После 5 марта 1953 — министр внутренних дел СССР и 1 -й заместитель Председателя Совета министров СССР. По «бериевской амнистии» 1953 на свободу вышли около 1,2 млн. человек, оказались закрыты несколько известных дел («дело врачей») и следственные дела на 400000 человек. Выступал за сокращение военных расходов и долгостроя, ликвидацию ГДР и создание нейтральной объединенной Германии, сужение русификации партийных и советских кадров в национальных республиках. 26 июня 1953 на заседании Президиума ЦК КПСС по инициативе Н. С. Хрущева и Г. М. Маленкова арестован и обвинен в совершении ряда преступлений политического и уголовного характера. По официальной версии, расстрелян по приговору Специального судебного присутствия Верховного суда СССР, однако есть указания на то, что на самом деле был убит сразу же после ареста. В РФ в ходатайствах о реабилитации (2000) отказано.

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

257

35 Первая строка песни братьев Дм. и Дан. Я. Покрасс на слова В. И. Лебедева-Кумача из популярного кинофильма режиссера Е. Л. Дзигана «Если завтра война» (1938).

36 Врангель Пётр Николаевич (1878-1928) — герой Первой мировой войны, один из руководителей Белого движения на Юге России (1920), генерал-лейтенант (1919). Главнокомандующий ВСЮР и Русской армии (1920-1924), основатель и 1-й Председатель РОВС (1924-1928).

37 Деникин Антон Иванович (1872-1947) — герой Первой мировой войны, один из руководителей Белого движения на Юге России (1918-1920), генерал-лейтенант (1916). Командующий и Главнокомандующий Добровольческой армии (1918), Главнокомандующий ВСЮР (1919-1920).

38 Петлюра Симон Васильевич (1879-1926) — военно-политический лидер украино-фильского движения (1917-1926), командующий армией Украинской народной республики (1918-1920), председатель Директории (с 1919).

39 Вероятно, от нем. «Die ganze Welt ist voll Musik...» — «Весь мир полон музыки...»

40 Авторы музыки и слов не установлены.

41 С 4 октября 1919 — 25-я стрелковая им. В. И. Чапаева дивизия. С 21 февраля 1933 — 25-я стрелковая Краснознаменная ордена Ленина дивизия им. В. И. Чапаева.

42 Ср. с утверждениями А. И. Солженицына: «Сообщений [курсив Солженицына. —К. А.] о массовой эвакуации евреев не было в советской печати. И понятно— почему. Во-первых, после заключения пакта с Германией в СССР замалчивалась гитлеровская политика по отношению к евреям, и, когда разразилась война, подавляющая часть советского населения не знала о той смертельной опасности, какую несет евреям немецкое вторжение. Во-вторых, и это было, вероятно, главное, — с немецкой стороны лихо свистела пропаганда против "иудео-большевизма", и советское руководство, разумеется, понимало, что всеми двадцатыми-тридцатыми годами эту пропаганду изрядно подкрепило, — и как бы им было теперь провозгласить открыто и громко, что спасать надо в первую очередь [курсив Солженицына. — К А.] евреев? Это только и было бы — поддать Гитлеру опрокидывающей силы».

Анализируя разные оценки, А. И. Солженицын полагает, что на территории СССР в границах по состоянию на 22 июня 1941 избежали оккупации 2,26 млн. евреев (2 млн. проживавших в пределах старой границы 1939 и 226 тыс. проживавших на территории областей, присоединенных в 1939-1941). Из них число эвакуированных А. И. Солженицын оценивает в 1,3 млн. На оккупированных территориях остались почти 2,74 млн. евреев (в том числе более 1,65 млн. — на территориях, вошедших в состав СССР в 1939-1941). В то же время А. И. Солженицын цитирует новые исследования еврейских специалистов по истории Холокоста: « "Когда же началась советско-германская война и об антисемитизме нацистов заговорили вновь, многие евреи восприняли это как пропагандистскую акцию. Многие евреи верили своему жизненному опыту, а не радио, книгам и газетам. В представлении многих немцы были такими, какими они их знали по Первой мировой войне. Из всех режимов времен Гражданской войны, в оценке евреев, немецкий был одним из наиболее толерантных в отношении евреев ". "Многие евреи помнили, что во время немецкой оккупации 1918 немцы относились к евреям лучше, чем к местным жителям, и это их успокаивало". И потому "в 1941 число добровольно оставшихся евреев было значительно"; но далее и в 1942, "по рассказам очевидцев... в Воронелсе, Ростове, Краснодаре и в других городах евреи, олсидая, пока фронт прокатится через их город, надеялись продоллсать свою работу в качестве врачей и учителей, портных и сапожников, которые, по их убеждению, нулены при любом релсиме... Евреи не могли или не хотели эвакуироваться и по чисто материальным сообралсениям "».

43 Возможно, что автор, писавший собственные воспоминания в 1990-е, ошибается, датируя первый взрыв на Крещатикс 20 сентября 1941. Кроме того, приводить в

258

Глава II. Киев

действие радиоуправляемые мины в тот момент еще не имело смысла, так как планомерное размещение войск и учреждений Вермахта в центре Киева только началось. Более достоверными нам представляются воспоминания А. В. Кузнецова, написанные в начале 1960-х: «Это было 24 сентября, в четвертом часу дня. Дом немецкой комендатуры с 'Детским миром" на первом этаже взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только на самом Крещатике, но и на параллельных ему улицах Пушкинской и Меринга. Стекла рухнули со всех этажей на головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены. На углу Прорезной поднялся столб огня и дыма. Толпы побежали — кто прочь от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В первый момент немцы несколько растерялись, но потом стали строить цепь, окружили горящий дом и хватали всех, кто оказался в этот момент перед домом или во дворе. Волокли какого-то долговязого рыжего парня, зверски его били, и разнесся слух, что это партизан, который принес в "Детский мир " радиоприемник —якобы сдавать, но в приемнике была адская машина. Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же, рядом, и скоро он оказался битком набитым израненными, избитыми и окровавленными людьми.

В этот момент в развалинах того же самого дома грянул второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и комендатура превратилась в гору кирпича. Крещатик засыпало пылью и затянуло дымом. Третий взрыв поднял дом напротив — с кафе-кондитерской, забитой противогазами, и с немецкими учреждениями. Немцы оставили кинотеатр и с криками: "Спасайтесь, Крещатик взрывает-сяГ — бросились бежать кто куда, а за ними арестованные, в том числе и рыжий парень. Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно взрывался. Взрывы раздавались через неравные промежутки в самых неожиданных и разных частях Крещатика, и в этой системе ничего нельзя было понять».

4 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «Взрывы продолжались всю ночь [на 25 сентября. — К. А.], распространяясь на прилегающие улицы. Взлетело на воздух великолепное здание цирка, и его искореженный купол перекинуло волной через улицу. Рядом с цирком горела занятая немцами гостиница "Континенталь". Никто не узнает, сколько в этих взрывах и пожаре погибло немцев, их снаряжения, документов, а также мирных жителей и имущества, так как никогда ничего на этот счет не сообщалось».

5 Взрывы в Киеве продолжались, по воспоминаниям очевидцев, до 28 сентября, вызванные ими пожары (в районах улиц Пушкинской, Меринга, Маркса, Энгельса, Институтской, Прорезной и др.) — до первых чисел октября 1941. Взрыв не столько военных объектов, сколько всего городского центра украинской столицы с концентрированной инфраструктурой, несомненно, имел политическое значение. А. В. Кузнецов замечал, что эта акция, с размахом проведенная оставленными для подпольной работы сотрудниками НКВД во главе с капитаном госбезопасности И. Д. Кудрей («Максимом»), «провоцировала немцев на беспощадность, благо в беспощадности они были хорошими учениками». 8 мая 1965 И. Д. Кудре (1912-1942), служившему в органах НКВД с 1934, посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Из доступных ныне документов известно, что непосредственно приказ о минировании центра Киева, включая величественный ансамбль Киево-Печерской лавры, отдал в июле 1941 командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос. Осуществлял общее руководство минированием и готовил центр города к взрыву полковник А. И. Голдович. По данным современных исследователей А. Гогуна и А. Кентия, сентябрьскими взрывами 1941 были уничтожены: четная сторона Крещатика — от Институтской улицы до Бессараб-ки, улицы Институтская до Ольгинской, вся Ольгинская, Николаевская (ныне архитектора Городецкого), Меринговская (ныне ул. Заньковецкой), половина Лютеранской

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

259

(до Банковской), Прорезная до Фундуклеевской (ныне — Богдана Хмельницкого). При этом часть зданий при тушении взорвали саперы Вермахта, стремившиеся тем самым локализовать распространение пожаров.

5 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «На верхних этажах и чердаках зданий было заготовлено множество ящиков боеприпасов и противотанковых бутылок с горючей смесью, ибо советское военное командование собиралось драться в Киеве за каждую улицу, для чего весь город был изрыт рвами и застроен баррикадами. Теперь, когда к ним подбирался огонь, эти ящики ухали с тяжким характерным взрывом-вздохом, обливая здания потоками огня. Это и доконало Крещатик. Немцы, которые так торжественно сюда войти, так удобно расположились, теперь метались по Крещатику, как в мышеловке. Они ничего не понимали, не знали, куда кидаться, что спасать. Надо отдать им должное: они выделили команды, которые побежали по домам всего центра Киева, убеждая жителей выходить на улицу, эвакуируя детей и больных. Много уговаривать не приходилось. Жители — кто успел схватить узел, а кто в чем стоял — бежали в парки над Днепром, на Владимирскую горку, на бульвар Шевченко, на стадион. Было много обгоревших и раненых».

7 Известные нам документы подтверждают воспоминания. Так, например, в отчете опергруппы «С» массовое уничтожение киевских евреев 29-30 сентября 1941 мотивировалось причастностью еврейского населения к поджогам, взрывам и диверсиям 24-28 сентября, а также «чрезвычайно большим возмущением населения», которое было вызвано значительной долей евреев в личном составе органов НКВД и в перечне представителей партийно-советской номенклатуры довоенного Киева.

8 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «Нет, они в связи с Крещатиком ничего не объявили и никого не казнили публично. Но они стали мрачны и злы, начисто исчезли улыбки. На них, закопченных, жутковато было смотреть, и похоже, они к чему-то готовились. <...> Взрыв Крещатика и последующие поджоги устроили оставленные агенты НКВД, расстреливали же за это первых попавшихся людей. Цель была достигнута: немцы рассвирепели. И тем более свирепели, что не могли схватить подлинных взрывников. Это как если бы они получили в зубы от профессионального боксера, а злобы вымещали на подвернувшемся под руку ребенке. За несколько дней, расстреляв в Бабьем Яру всех евреев, принялись тащить туда русских, украинцев и прочих».

9 Только за период с 22 октября по 29 ноября 1941 по официальным объявлениям оккупационных властей в ответ на отдельные акты саботажа и диверсий со стороны советского подполья были расстреляны 800 киевлян-заложников.

0 Оглоблин [наст. Мезько] Александр Петрович (6 декабря 1899 — 16 февраля 1992) — археограф, историк. С 1922 — профессор Киевского рабоче-крестьянского университета. Доктор исторических наук (1926). В нач. 1930-х репрессировался органами ОГПУ. В 1941-1942 — бургомистр Киевской городской управы (по др. данным: в сентябре-октябре 1941). Затем выехал с оккупированной территории СССР на Запад. После 1945 — в эмиграции в США. Автор более тысячи научных трудов и публикаций.

1 В быстром восстановлении водоснабжения, электрического освещения, организации трамвайного движения большую роль сыграла деятельность Киевской городской управы во главе с А. П. Оглоблиным.

2 В Русской Императорской армии пребывание в плену не считалось воинским преступлением, к пленным относились, как к страдальцам, им сохранялись чины, награды, денежное довольствие, плен засчитывался в стаж службы. Российское государство участвовало в разработке международных документов о защите прав военнопленных. При участии императора Николая II и русских дипломатов в 1907 увидела свет Гаагская конвенция «О законах и обычаях сухопутной войны», определявшая права военнопленных. Во время Первой мировой войны в плен к противнику

260

Глава II. Киев

попали 2,4 млн. чинов российских Вооруженных Сил, из которых умерли в плену не более 5%. В 1941-1945 в плен к противнику попали примерно 5,7 млн. граждан СССР, из которых погибли примерно 3,3 млн. — около 60%. В то же время смертность среди французских военнопленных составляла 1,6%, британских — 1,1%, американских — 0,3%.

Немаловажную роль в трагедии советских пленных сыграла позиция их государства. РСФСР еще по инициативе В. И. Ленина отказалась оказывать помощь своим гражданам в соответствии с Гаагской конвенцией — в результате около 15 тыс. пленных красноармейцев лишились элементарной помощи, международной защиты и умерли в польских лагерях военнопленных после советско-польской войны 1920. Ленин заявил: «Гаагское постановление создает шкурническую психологию у солдат». Сталин в 1925 назвал работу Гаагской конференции «образцом беспримерного лицемерия буржуазной дипломатии». В 1927 пленум ЦК ВКП(б) открыто признал: «Нерабочие элементы, которые составляют большинство нашей армии — крестьяне, не будут добровольно драться за социализм». Отказ советского государства от защиты прав собственных граждан в плену был связан с тем, что массовая гибель пленных уменьшала вероятность создания противником антибольшевистских воинских частей при помощи белоэмигрантов.

15 мая 1929 Сталин поставил в известность наркома по военным и морским делам К. Е. Ворошилова о том, что Советский Союз не будет участвовать в работе Женевской конференции, посвященной проблеме военного плена. В итоге СССР отказался от присоединения к Женевскому соглашению «Об обращении с военнопленными», которое подписали главы делегаций от 47 государств. Нацистская Германия присоединилась к соглашению в 1934. Гитлер перед вторжением в СССР обосновывал собственные бесчеловечные планы в отношении советских военнопленных, помимо расовых теорий, в том числе и тем, что «русские не признают международных конвенций». 30 марта 1941, выступая перед представителями высшего командования, фюрер накануне войны против СССР откровенно заявил: «Красноармеец не будет товарищем». Интересно, что ряд офицеров Вермахта, представлявших круги антигитлеровской христианско-консервативной оппозиции (В. Канарис, граф Г. Д. фон Мольтке и др.), пытались протестовать, считая, что такое отношение к пленным несовместимо с кодексом воинской чести и традициями германской армии, но безуспешно. Неучастие СССР в Женевском соглашении 1929 сделало возможным неоднократные убийства пленных противника прямо на поле боя и в Вермахте, и в Красной армии уже летом 1941.

В приказе № 270 от 16 августа 1941 И. В. Сталин, генерал армии Г. К. Жуков и другие члены Ставки предложили уничтожать плененных врагом бойцов и командиров Красной армии «всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи». 28 сентября 1941 в специальной директиве № 4976 по войскам Ленинградского фронта Жуков в качестве репрессивной меры потребовал расстреливать и семьи попавших в плен, однако состоялось ли применение этой директивы на практике, нам не известно. Таким образом, в первую очередь незаинтересованность высшей номенклатуры ВКП(б) в судьбе своих граждан, оказавшихся в плену, и политические установки Гитлера обрекали миллионы советских пленных на вымирание от голода, болезней и издевательств лагерной охраны. Вместе с тем необходимо признать, что автор мемуаров отчасти прав в своих рассуждениях. Массовая смертность пленных в период с осени 1941 по весну 1942 была еще и следствием элементарной неготовности германской военной администрации к приему такого потока пленных. Даже те немногочисленные коменданты лагерей, которые как-то искренне желали улучшить участь их обитателей, оказывались

Э. К. Штеппа. Из воспоминаний

261

в затруднительном положении. Для лагеря на 10 тыс. человек в среднем требовались в сутки 5 т картофеля, 3 т хлеба и значительное количество топлива, хотя бы для кухни. Для подвоза всего необходимого требовались не менее 30 подвод в день.

* К апрелю 1942 преимущественно от инфекционных заболеваний, голода и антисанитарных условий умерли 2,2 млн. советских пленных.

* Оригинальный текст приказа звучал так: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян». На самом деле, с текстом объявления работали переводчики, плохо знавшие русский язык. Речь шла об улицах Мельникова и Дегтяревской близ товарной станции Лукьяновка.

5 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «Дед по какому-то делу пошел было на улицу, но почти тотчас затопотал ногами по крыльцу и ввалился в комнату:

— Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного жида больше не будет. Видно, правду говорят, что это они Крещатик сожгли. Сла-ва тебе, Господи! Хватит, разжирели на нашей крови, заразы. Пусть теперь едут в свою Палестину, хоть немцы с ними справятся. Вывозят их! Приказ висит». 5 Старое написание слова «дзюдо».

7 Ср. с воспоминаниями А. В. Кузнецова: «Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными, плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население огородного колхоза. Перехваченные веревками узлы, ободранные фанерные чемоданы, заплатанные кошелки, ящички с плотницкими инструментами... Старухи несли, перекинув через шею, как гигантские ожерелья, венки луку — запас провизии на дорогу...

Понимаете, когда все нормально, всевозможные калеки, больные, старики сидят дома, и их не видно. Но здесь должны были выйти все — и они вышли.

Меня потрясло, как много на свете больных и несчастных людей.

Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин мобилизовали в армию, остались одни инвалиды. Кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием или используя блат, те уезжали.

Один куреневский продавец по фамилии Клоцман сумел уехать вместе с семьей, когда Киев улсе был окруэ/сен. Не знаю, правда ли, но говорят, он заплатил баснословные деньги каким-то летчикам, и те погрузили его с вещами в самолет. И после войны он явился на Куреневку живой и здоровый.

А осталась в городе самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот она выползла на улицы».

8 В отчете оперативной группы «С» о расстрелах в Бабьем Яру 29-30 сентября 1941 указывается, что зондеркоманда 4а уничтожила 33 771 человека. По свидетельствам нескольких спасшихся из Яра очевидцев, кроме немцев расстреливали и несли службу в оцеплении украинские полицейские.

9 Ср. с воспоминаниями генерал-полковника Г. В. Гудериана, в сентябре 1941 командовавшего на Восточном фронте 2-й танковой группой: «Утром 30 сентября я отправился в Глухое, где мы организовали наш новый командный пункт. <...> Население Глухова обратилось к нам с просьбой разрешить им снова пользоваться своей церковью. Мы охотно дали им разрешение на это».

0 Михайловский монастырь, Трсхсвятительская церковь, Успенская церковь на Подоле, Братский монастырь на Подоле, Никольский монастырь и др.

262